Неточные совпадения
Хлестаков (придвигаясь).Да ведь это вам кажется только, что близко;
а вы вообразите себе, что далеко. Как бы я
был счастлив, сударыня, если б
мог прижать вас в свои объятия.
Хлестаков. Поросенок ты скверный… Как же они
едят,
а я не
ем? Отчего же я, черт возьми, не
могу так же? Разве они не такие же проезжающие, как и я?
Хлестаков. Оробели?
А в моих глазах точно
есть что-то такое, что внушает робость. По крайней мере, я знаю, что ни одна женщина не
может их выдержать, не так ли?
Да объяви всем, чтоб знали: что вот, дискать, какую честь бог послал городничему, — что выдает дочь свою не то чтобы за какого-нибудь простого человека,
а за такого, что и на свете еще не
было, что
может все сделать, все, все, все!
Хлестаков. Вы, как я вижу, не охотник до сигарок.
А я признаюсь: это моя слабость. Вот еще насчет женского полу, никак не
могу быть равнодушен. Как вы? Какие вам больше нравятся — брюнетки или блондинки?
Почтмейстер. Сам не знаю, неестественная сила побудила. Призвал
было уже курьера, с тем чтобы отправить его с эштафетой, — но любопытство такое одолело, какого еще никогда не чувствовал. Не
могу, не
могу! слышу, что не
могу! тянет, так вот и тянет! В одном ухе так вот и слышу: «Эй, не распечатывай! пропадешь, как курица»;
а в другом словно бес какой шепчет: «Распечатай, распечатай, распечатай!» И как придавил сургуч — по жилам огонь,
а распечатал — мороз, ей-богу мороз. И руки дрожат, и все помутилось.
Городничий. Жаловаться?
А кто тебе помог сплутовать, когда ты строил мост и написал дерева на двадцать тысяч, тогда как его и на сто рублей не
было? Я помог тебе, козлиная борода! Ты позабыл это? Я, показавши это на тебя,
мог бы тебя также спровадить в Сибирь. Что скажешь?
а?
Артемий Филиппович. Человек десять осталось, не больше;
а прочие все выздоровели. Это уж так устроено, такой порядок. С тех пор, как я принял начальство, —
может быть, вам покажется даже невероятным, — все как мухи выздоравливают. Больной не успеет войти в лазарет, как уже здоров; и не столько медикаментами, сколько честностью и порядком.
Анна Андреевна. Ну,
может быть, один какой-нибудь раз, да и то так уж, лишь бы только. «
А, — говорит себе, — дай уж посмотрю на нее!»
Милон.
А! теперь я вижу мою погибель. Соперник мой счастлив! Я не отрицаю в нем всех достоинств. Он,
может быть, разумен, просвещен, любезен; но чтоб
мог со мною сравниться в моей к тебе любви, чтоб…
Стародум. Оттого, мой друг, что при нынешних супружествах редко с сердцем советуют. Дело в том, знатен ли, богат ли жених? Хороша ли, богата ли невеста? О благонравии вопросу нет. Никому и в голову не входит, что в глазах мыслящих людей честный человек без большого чина — презнатная особа; что добродетель все заменяет,
а добродетели ничто заменить не
может. Признаюсь тебе, что сердце мое тогда только
будет спокойно, когда увижу тебя за мужем, достойным твоего сердца, когда взаимная любовь ваша…
Г-жа Простакова. Хотя бы ты нас поучил, братец батюшка;
а мы никак не умеем. С тех пор как все, что у крестьян ни
было, мы отобрали, ничего уже содрать не
можем. Такая беда!
Стародум. Они в руках государя. Как скоро все видят, что без благонравия никто не
может выйти в люди; что ни подлой выслугой и ни за какие деньги нельзя купить того, чем награждается заслуга; что люди выбираются для мест,
а не места похищаются людьми, — тогда всякий находит свою выгоду
быть благонравным и всякий хорош становится.
Стародум. Так. Только, пожалуй, не имей ты к мужу своему любви, которая на дружбу походила б. Имей к нему дружбу, которая на любовь бы походила. Это
будет гораздо прочнее. Тогда после двадцати лет женитьбы найдете в сердцах ваших прежнюю друг к другу привязанность. Муж благоразумный! Жена добродетельная! Что почтеннее
быть может! Надобно, мой друг, чтоб муж твой повиновался рассудку,
а ты мужу, и
будете оба совершенно благополучны.
— И так это меня обидело, — продолжала она, всхлипывая, — уж и не знаю как!"За что же, мол, ты бога-то обидел?" — говорю я ему.
А он не то чтобы что, плюнул мне прямо в глаза:"Утрись, говорит,
может,
будешь видеть", — и
был таков.
Почувствовавши себя на воле, глуповцы с какой-то яростью устремились по той покатости, которая очутилась под их ногами. Сейчас же они вздумали строить башню, с таким расчетом, чтоб верхний ее конец непременно упирался в небеса. Но так как архитекторов у них не
было,
а плотники
были неученые и не всегда трезвые, то довели башню до половины и бросили, и только,
быть может, благодаря этому обстоятельству избежали смешения языков.
Претерпеть Бородавкина для того, чтоб познать пользу употребления некоторых злаков; претерпеть Урус-Кугуш-Кильдибаева для того, чтобы ознакомиться с настоящею отвагою, — как хотите,
а такой удел не
может быть назван ни истинно нормальным, ни особенно лестным, хотя, с другой стороны, и нельзя отрицать, что некоторые злаки действительно полезны, да и отвага, употребленная в свое время и в своем месте, тоже не вредит.
Начались справки, какие меры
были употреблены Двоекуровым, чтобы достигнуть успеха в затеянном деле, но так как архивные дела, по обыкновению, оказались сгоревшими (
а быть может, и умышленно уничтоженными), то пришлось удовольствоваться изустными преданиями и рассказами.
Начались подвохи и подсылы с целью выведать тайну, но Байбаков оставался нем как рыба и на все увещания ограничивался тем, что трясся всем телом. Пробовали
споить его, но он, не отказываясь от водки, только потел,
а секрета не выдавал. Находившиеся у него в ученье мальчики
могли сообщить одно: что действительно приходил однажды ночью полицейский солдат, взял хозяина, который через час возвратился с узелком, заперся в мастерской и с тех пор затосковал.
А он между тем неподвижно лежал на самом солнечном припеке и тяжело храпел. Теперь он
был у всех на виду; всякий
мог свободно рассмотреть его и убедиться, что это подлинный идиот — и ничего более.
Кричал он шибко, что
мочи,
а про что кричал, того разобрать
было невозможно. Видно
было только, что человек бунтует.
Не вопрос о порядке сотворения мира тут важен,
а то, что вместе с этим вопросом
могло вторгнуться в жизнь какое-то совсем новое начало, которое, наверное, должно
было испортить всю кашу.
А глуповцы стояли на коленах и ждали. Знали они, что бунтуют, но не стоять на коленах не
могли. Господи! чего они не передумали в это время! Думают: станут они теперь
есть горчицу, — как бы на будущее время еще какую ни на
есть мерзость
есть не заставили; не станут — как бы шелепов не пришлось отведать. Казалось, что колени в этом случае представляют средний путь, который
может умиротворить и ту и другую сторону.
И вот настала минута, когда эта мысль является не как отвлеченный призрак, не как плод испуганного воображения,
а как голая действительность, против которой не
может быть и возражений.
А так как подобное противоестественное приурочение известного к неизвестному запутывает еще более, то последствие такого положения
может быть только одно: всеобщий панический страх.
Но это
был все-таки либерализм,
а потому и он успеха иметь не
мог, ибо уже наступила минута, когда либерализма не требовалось вовсе.
Другой пример случился при Микаладзе, который хотя
был сам либерал, но, по страстности своей натуры,
а также по новости дела, не всегда
мог воздерживаться от заушений.
Рассказывают следующее. Один озабоченный градоначальник, вошед в кофейную, спросил себе рюмку водки и, получив желаемое вместе с медною монетою в сдачу, монету проглотил,
а водку вылил себе в карман. Вполне сему верю, ибо при градоначальнической озабоченности подобные пагубные смешения весьма возможны. Но при этом не
могу не сказать: вот как градоначальники должны
быть осторожны в рассмотрении своих собственных действий!
Не лишения страшили его, не тоска о разлуке с милой супругой печалила,
а то, что в течение этих десяти лет
может быть замечено его отсутствие из Глупова и притом без особенной для него выгоды.
Брат лег и ― спал или не спал ― но, как больной, ворочался, кашлял и, когда не
мог откашляться, что-то ворчал. Иногда, когда он тяжело вздыхал, он говорил: «Ах, Боже мой» Иногда, когда мокрота душила его, он с досадой выговаривал: «
А! чорт!» Левин долго не спал, слушая его. Мысли Левина
были самые разнообразные, но конец всех мыслей
был один: смерть.
Содержание
было то самое, как он ожидал, но форма
была неожиданная и особенно неприятная ему. «Ани очень больна, доктор говорит, что
может быть воспаление. Я одна теряю голову. Княжна Варвара не помощница,
а помеха. Я ждала тебя третьего дня, вчера и теперь посылаю узнать, где ты и что ты? Я сама хотела ехать, но раздумала, зная, что это
будет тебе неприятно. Дай ответ какой-нибудь, чтоб я знала, что делать».
— Я не понимаю, как они
могут так грубо ошибаться. Христос уже имеет свое определенное воплощение в искусстве великих стариков. Стало
быть, если они хотят изображать не Бога,
а революционера или мудреца, то пусть из истории берут Сократа, Франклина, Шарлоту Корде, но только не Христа. Они берут то самое лицо, которое нельзя брать для искусства,
а потом…
А в душе Алексея Александровича, несмотря на полное теперь, как ему казалось, презрительное равнодушие к жене, оставалось в отношении к ней одно чувство — нежелание того, чтоб она беспрепятственно
могла соединиться с Вронским, чтобы преступление ее
было для нее выгодно.
«Откуда взял я это? Разумом, что ли, дошел я до того, что надо любить ближнего и не душить его? Мне сказали это в детстве, и я радостно поверил, потому что мне сказали то, что
было у меня в душе.
А кто открыл это? Не разум. Разум открыл борьбу за существование и закон, требующий того, чтобы душить всех, мешающих удовлетворению моих желаний. Это вывод разума.
А любить другого не
мог открыть разум, потому что это неразумно».
Другое
было то, что, прочтя много книг, он убедился, что люди, разделявшие с ним одинаковые воззрения, ничего другого не подразумевали под ними и что они, ничего не объясняя, только отрицали те вопросы, без ответа на которые он чувствовал, что не
мог жить,
а старались разрешить совершенно другие, не могущие интересовать его вопросы, как, например, о развитии организмов, о механическом объяснении души и т. п.
Казалось, очень просто
было то, что сказал отец, но Кити при этих словах смешалась и растерялась, как уличенный преступник. «Да, он всё знает, всё понимает и этими словами говорит мне, что хотя и стыдно,
а надо пережить свой стыд». Она не
могла собраться с духом ответить что-нибудь. Начала
было и вдруг расплакалась и выбежала из комнаты.
Теперь, когда лошади нужны
были и для уезжавшей княгини и для акушерки, это
было затруднительно для Левина, но по долгу гостеприимства он не
мог допустить Дарью Александровну нанимать из его дома лошадей и, кроме того, знал, что двадцать рублей, которые просили с Дарьи Александровны за эту поездку,
были для нее очень важны;
а денежные дела Дарьи Александровны, находившиеся в очень плохом положении, чувствовались Левиными как свои собственные.
Ровесник Вронскому и однокашник, он
был генерал и ожидал назначения, которое
могло иметь влияние на ход государственных дел,
а Вронский
был, хоть и независимый, и блестящий, и любимый прелестною женщиной, но
был только ротмистром, которому предоставляли
быть независимым сколько ему угодно.
—
А, и вы тут, — сказала она, увидав его. — Ну, что ваша бедная сестра? Вы не смотрите на меня так, — прибавила она. — С тех пор как все набросились на нее, все те, которые хуже ее во сто тысяч раз, я нахожу, что она сделала прекрасно. Я не
могу простить Вронскому, что он не дал мне знать, когда она
была в Петербурге. Я бы поехала к ней и с ней повсюду. Пожалуйста, передайте ей от меня мою любовь. Ну, расскажите же мне про нее.
—
Может быть, — сухо сказал Левин и повернулся на бок. — Завтра рано надо итти, и я не бужу никого,
а иду на рассвете.
— Никогда не спрашивал себя, Анна Аркадьевна, жалко или не жалко. Ведь мое всё состояние тут, — он показал на боковой карман, — и теперь я богатый человек;
а нынче поеду в клуб и,
может быть, выйду нищим. Ведь кто со мной садится — тоже хочет оставить меня без рубашки,
а я его. Ну, и мы боремся, и в этом-то удовольствие.
Но хорошо
было говорить так тем, у кого не
было дочерей;
а княгиня понимала, что при сближении дочь
могла влюбиться, и влюбиться в того, кто не захочет жениться, или в того, кто не годится в мужья.
— Я смеюсь, — сказала она, — как смеешься, когда увидишь очень похожий портрет. То, что вы сказали, совершенно характеризует французское искусство теперь, и живопись и даже литературу: Zola, Daudet. Но,
может быть, это всегда так бывает, что строят свои conceptions [концепции] из выдуманных, условных фигур,
а потом — все combinaisons [комбинации] сделаны, выдуманные фигуры надоели, и начинают придумывать более натуральные, справедливые фигуры.
— Да, но спириты говорят: теперь мы не знаем, что это за сила, но сила
есть, и вот при каких условиях она действует.
А ученые пускай раскроют, в чем состоит эта сила. Нет, я не вижу, почему это не
может быть новая сила, если она….
Когда он вошел в маленькую гостиную, где всегда
пил чай, и уселся в своем кресле с книгою,
а Агафья Михайловна принесла ему чаю и со своим обычным: «
А я сяду, батюшка», села на стул у окна, он почувствовал что, как ни странно это
было, он не расстался с своими мечтами и что он без них жить не
может.
— Пожалуйста, не объясняй причины! Я не
могу иначе! Мне очень совестно перед тобой и перед ним. Но ему, я думаю, не
будет большого горя уехать,
а мне и моей жене его присутствие неприятно.
— Да, да! — говорил он. Очень
может быть, что ты прав, — сказал он. — Но я рад, что ты в бодром духе: и за медведями ездишь, и работаешь, и увлекаешься.
А то мне Щербацкий говорил — он тебя встретил, — что ты в каком-то унынии, всё о смерти говоришь…
А для платонической любви не
может быть драмы, потому что в такой любви всё ясно и чисто, потому что…
«Ах да!» Он опустил голову, и красивое лицо его приняло тоскливое выражение. «Пойти или не пойти?» говорил он себе. И внутренний голос говорил ему, что ходить не надобно, что кроме фальши тут ничего
быть не
может, что поправить, починить их отношения невозможно, потому что невозможно сделать ее опять привлекательною и возбуждающею любовь или его сделать стариком, неспособным любить. Кроме фальши и лжи, ничего не
могло выйти теперь;
а фальшь и ложь
были противны его натуре.
Казалось бы, ничего не
могло быть проще того, чтобы ему, хорошей породы, скорее богатому, чем бедному человеку, тридцати двух лет, сделать предложение княжне Щербацкой; по всем вероятностям, его тотчас признали бы хорошею партией. Но Левин
был влюблен, и поэтому ему казалось, что Кити
была такое совершенство во всех отношениях, такое существо превыше всего земного,
а он такое земное низменное существо, что не
могло быть и мысли о том, чтобы другие и она сама признали его достойным ее.